Владислав Крапивин - Та сторона, где ветер [с иллюстрациями]
За дверью раздался стук: Владька стянул ботинок. Иван Сергеевич оглянулся на дверь и продолжал:
– А как гроза – значит, всё. Любую работу бросаю, домой бегу. Знаю, что уже торчит где-нибудь на верхотуре. Сколько раз его с крыши стягивал.
– Грозовые потоки изучает, – неловко сказал Генка.
– Да слушай ты его больше! – с резкой горечью бросил Владькин отец. – Потоки! Знаю я эти потоки. Молнию он ждет, вот что…
Генка не понял сначала. Он даже сказал:
– Вам бы громоотвод на крышу. А то и правда…
Иван Сергеевич стащил наконец пиджак, бросил на спинку стула и остановился прямо перед Генкой:
– Гена, я серьезно…
– Что? – вздрогнул Генка.
– Вы вроде друзья. Ты присматривай за ним, ладно? Не в громоотводе тут дело. Ты слышал про Мари Латенье? И я не слышал. А он вот услыхал по радио. Французская пианистка это, слепая была. Летела в Америку на гастроли, а самолет в грозу попал. Молния ударила рядом, тряхнуло как следует их. И стала эта пианистка видеть. Наверно, от испуга нерв какой-то сработал. В общем-то непонятно, но факт. И в газетах, говорят, писали… Вот Владик мой и лезет под каждую грозу… Ждет.
Генка отвернулся. Лицо начинало гореть почти так же, как тогда, при первой встрече с Владькой. «Ты что, взбесился? Не видишь, да?…» – «Не вижу, ну и что?» Генка забыл. Вернее, не забыл, а привык за эти дни к Владькиной слепоте. Но ведь Владик-то не привык. И не привыкнет никогда. Он поднимается на крышу и ждет: может быть, ударит молния. Может быть, она ударит не прямо в него, во Владьку, а где-то рядом. И тогда, может быть, случится чудо…
– Он говорил, что иногда видит разные пятна. Значит, какие-то нервы работают, – сказал Генка.
– Ты его больше слушай. Он тебе наговорит…
– Его нельзя вылечить? – тихо спросил Генка.
– Как его вылечишь? У скольких врачей были…
– Никак нельзя?
– Нет.
– Никак-никак?
Иван Сергеевич удивленно вскинул на Генку глаза. Эти глаза были очень похожи на Владькины, только усталые, с красными прожилками на белках.
– Был один врач, молодой еще. Говорил, что можно попробовать сделать операцию. Есть один шанс из тысячи. Понимаешь, один из тысячи.
– Понимаю, – кивнул Генка. – Значит, все-таки можно.
– Это еще молодой врач, – повторил Владькин отец. – Он всегда спорил с другими. И я не знаю, где он теперь. Кажется, уехал в Одессу.
– Есть же другие врачи, – упрямо сказал Генка. – Разве он был самый лучший?
– Он был очень хороший. Горячий только.
– Его же можно найти. И есть же другие.
– Есть, – сухо сказал Иван Сергеевич и встал. – Но есть еще такая штука: теория вероятности. Попробуй в тысяче горошин отыскать одну-единственную нужную. Вслепую отыскать.
Все это было, наверно, правильно. А Генка чувствовал, как растет его упрямство.
– Разве у врачей вслепую? Там наука.
– Наука… Владька надеяться будет, ждать будет, а операция не получится. Это знаешь какой удар? Это почти насмерть. И не вздумай ему говорить про это. Надежды все равно никакой, а он покой потеряет… А так я знаю: он все равно человеком станет.
– Человеком? – шепотом спросил Генка.
Он не мог спросить громко, потому что в одну секунду вскипела обида. Жгучая, как соль в горле. Злая до слез. Еще не совсем понятная, такая, когда трудно отыскать слова.
В кухне стукнул об пол второй ботинок.
– Вам бы только «человеком», – хрипло сказал Генка. – Всегда одно и то же: «человеком, человеком»!
– А ты как думал? – холодно сказал Иван Сергеевич.
– А я никак не думал. А вы Владьку спросили? Он, может быть, не хочет быть таким человеком! Всё вы…
Генка не проговорил слово «врете». Не потому, что боялся, а потому, что почувствовал: не такие тут слова нужны. Он сказал:
– Ну и пусть. А я не буду следить за Владькой. Он все равно словит молнию!
Иван Сергеевич глянул невесело и внимательно.
– Вот именно… – произнес он вполголоса. – Ну ладно. Вот ты какой. Но ты же не знаешь всего…
– Знаю, – сказал Генка. – Вижу я…
Он снял тяжелый пиджак. Аккуратно положил его на стул и повернулся, чтобы пойти к дверям.
На пороге кухни стоял Владик.
Вот теперь было видно, что он слепой. Лицо его стало каким-то застывшим. Он поворачивал голову беспомощно и растерянно, словно хотел все-таки что-то разглядеть. Может быть, он все слышал?
– Гена, ты куда?
Генка шагнул к выходу.
– Ты придешь? – крикнул вслед Владик.
А Генка не знал. Придет? Или не придет?
Владьку жаль до боли. Но зачем Владьке жалость? Ему другое нужно…
Глава десятая
Может быть, ветры стали дуть иначе. Или солнце скатилось ближе к осени и светит неярко и печально. В общем, что-то не так в августовском небе. Грустно. Да и на земле тоже.
Конечно, тот, кто не знает, ничего и не заметит. И небо синее, и пестрые «конверты» просвечены в нем яркими лучами. Но ведь Илька-то знает. Он смотрит вверх и видит, что нет среди змеев белого «Фрегата» и черно-зубчатого «Кондора». И не было вчера. И позавчера…
Что случилось, Илька не может понять. Ильке тоскливо. И еще тревожно, будто «Кондор» и «Фрегат» попали в беду.
Как узнать? Генка заперся дома и не хочет откликаться. А пойти без Генки к Владику Илька боится. Вернее, не боится, а ему кажется, что идти нельзя. Почему так, он не знает, а посоветоваться не с кем. И не хочется никуда бежать. Что хорошего бегать просто так, если это никому не надо?
Илька побывал у Шурика. Шурик лежал на полу и рассматривал лист с непонятным чертежом.
– Это что? – спросил Илька.
– Послушай, – сказал Шурик, – у тебя есть паяльник?
– Паяльник?
– Вот именно.
– У нас дома молоток есть, – сказал Илька. – Плоскогубцы есть. Отвертка есть от маминой швейной машины… Это что на бумаге?
– Где бы достать паяльник?… – вздохнул Шурик.
– Генка дома сидит, – грустно сообщил Илька. – Владькиного змея не видать. Почему?
Шурик почесал подбородок о плечо и рассеянно ответил:
– Надоело, наверно, запускать.
– «Надоело»! – возмутился Илька. – Сам не знаешь… Сам никогда не пускал, только чертишь. Хоть бы раз попробовал, тогда бы говорил.
– А ты пробовал? – зевнув, спросил Шурик.
Он задел больную струну. Илька гордо повернулся и пошел к двери.
– Придется чинить старый паяльник… – услышал он за спиной.
Илька отыскал Яшку. Печальный Воробей сидел за сараем, там, где раньше стояла катапульта, и думал какую-то горькую думу.
– Яш, сбегаем к Владику, – сказал Илька и переступил с ноги на ногу. – «Фрегат» почему-то не летает. И «Кондор» не летает. Генки нет. Скучно.
Яшка скосил на Ильку круглый птичий глаз, но ничего не ответил и снова погрузился в горестные мысли. И от этих мыслей он раскачивался взад и вперед. Все сильнее и сильнее. Так, что в конце концов стукнулся затылком о стену сарая, а лбом – о поднятые колени. Тогда он мрачно сказал:
– Никуда я не побегу. Беги со своим Генкой, если охота.
– Нет же его… – жалобно начал Илька. – Я же говорю: он дома сидит и не откликается.
В Яншиных глазах искорками вспыхнул интерес. Но тут же погас.
– Есть у тебя рюкзак?… – с печальным вздохом спросил Воробей.
– Зачем?
– Тебе все сразу знать! Придет время – узнаешь.
– Есть у нас рюкзак. Только папин, старый, – сказал Илька.
Спрашивать он больше не стал. Чем больше расспрашиваешь, тем хуже. Лучше подождать.
– Уеду я, – сипло сказал Воробей и отвернулся.
«Куда?» – чуть не вырвалось у Ильки. Но он удержался.
– Еще у Генки есть рюкзак, – припомнил он. – Генка с ним в лагерь собирался. Или в тайгу куда-то…
– Хоть куда уеду, – с мрачной решимостью продолжал Яшка. – Хоть в Антарктиду.
– Лучше в Африку, – сказал Илька. – Там сейчас капиталистов повыгоняли. И тепло, даже пальто с собой брать никакое не надо. Можно даже зимой в одних трусиках бегать.
– Больно мне надо бегать зимой в трусиках!
– Это же в Африке, – сказал Илька.
Яшка снова начал раскачиваться.
– Заберусь в вагон… Приеду в Одессу… Там Генкин дядя. Потом заберусь в пароход, в трюм, и ту-ту… Все равно из дому выгнали.
– Насовсем?! – ахнул Илька.
– Мать говорит: «Чтоб носа больше домой не казал!.. Раз за керосином не сходил, жрать не дам и на порог не пущу!»
– Пойдем попросим у мамы рюкзак, – предложил Илька и с грустью взглянул на несчастного Воробья.
– Ха!.. Даст она рюкзак!
– Ну… – замялся Илька, – можно не говорить, что в Африку… Пойдем?
Но хитрый Яшка не пошел. Он знал, что керосиновая лавка в шесть часов закроется и тащиться туда с тяжелым бидоном ему не придется, а мать все равно скоро выйдет на крыльцо и будет кричать на всю улицу: «Яшка! Ты придешь домой, окаянная душа, голодранец гороховый? Сколько раз мне суп подогревать!»
